Кто-то придет сегодня с алыми гвоздиками не только к ветеранам войны, которых становится уже оглушительно мало, но и на Арбат в Москве, к Высоцкому и Окуджаве. Булат Шалвович был намного старше Владимира Семеновича и потому воевал – вернее, не только поэтому, а потому, что добился досрочного призыва в армию, на фронт, так что десятый десантный батальон это не выдумка, во всяком случае – не что-то с чужих слов.
Бард советской эпохи и внучатый племянник армянского поэта - Окуджава>>
Что касается родословной Окуджавы, то тут уже пошла такая каша из легенд и были, что порой удивляешься, насколько сегодня люди верят больше пустым историям, нежели фактам. А последние таковы: отец, Шалва Степанович – партийный деятель, расстрелянный в 1937 году. В том же году арестована мать, Ашхен Налбандян (родственница армянского поэта Ваана Терьяна), она вернулась из карагандинских лагерей через девять бесконечных лет. В каком состоянии она вернулась – знал только Булат Шалвович, и еще, быть может, пара ближайших родственников.
Неизвестно точно, когда он взял в руки гитару, но в 1961 году его тихий голос уже прозвучал на студенческом фестивале. Если разбирать с точки зрения требований вокального искусства, то Окуджава, говоря откровенно, и петь-то не умел, но это было совершенно неважно, потому что мы слушали прекрасные стихи, произнесенные в несколько непривычном для тех лет сопровождении гитары. В сопровождении нескольких нехитрых гитарных аккордов, а большего и не было нужно.
Потому что про Победу, одну на всех, вовсе не обязательно петь громко и с надрывом. И просьбу к Господу, чтобы он дал умному – голову, а щедрому – передышку, тоже не стоит озвучивать во всеуслышание. Как раз наоборот, чем тише – тем лучше, адресат таких просьб на слух не жалуется, и все молитвы Окуджавы, будь то от имени Вийона или комиссара в пыльном шлеме, привели нас к двум московским памятникам ему – на Арбате и на улице Бакулева, над которыми потрудился Георгий Франгулян.
Хотя – почему только к двум… Есть ведь и нерукотворные: последний московский троллейбус, виноградная косточка, бережно зарытая в теплую землю. Ведь нужно успеть поцеловать лозу, непременно услышать Дали в ее темно-красном, и – вот ведь парадокс, очевидный лишь для поэта – умереть от любви и печали, чтобы понять, что иначе и незачем жить на земле этой вечной.
…А потом, когда поэт умер, стали появляться какие-то очень бессовестные "анализы" его происхождения. То он стал мордвином, то евреем, и отсюда делались выводы, что он ненавидел родину всеми фибрами своей души, выводы тем более ужасные, что, оказывается, для того, чтобы ненавидеть родину, нужно быть евреем или мордвином.
Оставим эти выводы на совести не помнящих родства и тех, кто любой ценой стремится быть прочитанным – даже такой подлой ценой. Лучший ответ – это ведь тот самый последний троллейбус, плывущий по Москве, та виноградная косточка, зарытая в теплую землю поэтом, которому исполнилось 95 лет. Поэту, который остановится утешить плачущую девочку, и шарик вернется, ведь он – голубой. Земной это шарик, на самом деле.
Поэту исполнилось 95 именно в тот самый день Победы, одной на всех, он за ценой не постоял.
